Это были золотые годы одного города. Сечь тогда по праву еще не научились, городок стоял свеж да новехонек, тарантасы грудами не пластались у домов, свищей в трубах не наблюдалось, новые фонды расхищать было делом сильно наказуемым, с немедленным выдворением.

Правда, наблюдался переизбыток трудовых ресурсов: мелкое разгильдяйство и пьянство иной раз показывало свою рожу, но глава Иван Порфирьевич на это строил из пальцев хрестоматийную фигу, показывал ее, приговаривая: "А вот я тебя сейчас городовому в будку, каналья!", и на этом плавное течение МУПа водворялось в прежних берегах.

Предприятие тогда распространяло свои деяния на все области, так сказать, коммунальной жизни: от плотников со своими резами, лифтеров, дворников и трубачей, до цеховых образований в виде податчиков воды чистыя и приемщиков вод "безобразных". Тогда еще никому не приходило в голову, что можно одно дело деяти порознь, без всякого сообщения, и оттого еще быть в прибытке и у начальства в чести. Это в поздние времена, видимо ожидая конца 2012 года, перестали соображать, что к чему делать и зачем, если все равно назавтра прилетит небесный вулкан, стукнет о твердь земную и прекратит род людской. (О чем летописец повествует так: "И содеялось горе в сердцах у людовей, опустивши десницы и шуйцы свои, пымали костьми, соображая детель, да не в настоящее их дело быв!")

Иван Порфирьевич был человеком прямым, мог сильно крикнуть, рявкнуть, стукнуть по столу рукой, но делал это всегда сообразно случаю, и никогда своей власти не превышал; был домостроевый семьянин, ходил на рыбалку за рыбой, где без слез не мог слышать, как хариус по воде хвостом водит. В остальном сентиментальностью не отличался, с подручными был строг и часто справедлив. Да, было у него еще странное свойство совать свой нос буквально в каждое недоразумение, которое так часто случается, когда подчиненным своим даешь слишком много воли или начинаешь либеральничать. Чуть свищек откроется в какой из подземных амуникаций, а он уже тут как тут, пытается сам все исправить: крутит лен или затычку от бочки пристраивает. Его работникам оставалось только оправдываться, винясь за свою нерасторопность, и разводить руками; хотели "поучить" его, чтобы место начальницкое знал дюже и с него не спрыгивал, да убоялись сильно плохого предзнаменования в виде одной лужи, которая приняла форму фиги.

Отличился тем, что испытал в городе первый дилижанс, и хотя на то был назначенный шелеп, Донельзя-Костомукшский так и не дал ему сей дилижанс, "вложить в него руце свои", а поставил себе под балкон и смотрел за ним повсегда одним глазом.

Был смещен с должности за попытки "сохранить старыя порядки" и противодействие к "оптимизации" своего хозяйства. Во время краткой миняевской смуты, когда городской глава со своим штабом выпустил воззвание "В стороне перемены" и тем самым встал на сторону бунтовщиков, отказался подписать эту реляцию, говоря, что царь-батюшка в "стороне" был и будет один-одинехонек. Не угадал вовремя новые поветрия, а потом не мог с ними смириться, когда тати взялись за "великое на Руси разбазаривание и бой", за что и был выслан.